Жизнь вне России, выживальческий активизм и современная “дубинопись”: разговор с российским художником Артемом Лоскутовым

Артем Лоскутов — российский художник. Родился в 1986 году в Новосибирске. Выпускник Новосибирского государственного технического университета.

Идеолог ироничных первомайских протестов с транспарантами — “Монстрации”, автор уникального стиля написания картин полицейской дубинкой — “дубинопись”. При помощи искусства выражал протест против действий властей, выступал против произвола силовиков. Неоднократно задерживался и преследовался по уголовным статьям по сфальсифицированным обвинениям.

Осудил войну России против Украины. Живет в Латвии.

Артем Лоскутов — гость программы “Люди доброй воли” телеканала FREEДOM.

Ведущий — Сакен Аймурзаев.

“Сейчас мы ничего не видим впереди”

— Убийство лидера российской оппозиции Алексея Навального. Американский священник, иконописец Уильям Харт Макниколс нарисовал икону Навального в образе мученика. То есть можно говорить, что уже создается культ Навального, он стал героем?

— Стал героем, безусловно. И сейчас на наших глазах создается культ его личности.

Конечно, гибель Алексея — это серьезный моральный удар, потому что многие возлагали надежды на этого человека, что он может изменить каким-то образом страну. А с другой стороны, он три года сидел в тюрьме, ничего сделать не мог.

И если это наша единственная надежда, если она так деморализует страну, то это говорит о том, что, к сожалению, больше особо поводов для хоть какого-то оптимизма не остается.

В эти дни люди зачастую руководствуются не логикой, здравым смыслом, а именно религиозными соображениями, как бы надеждой на чудо. Некоторые не верят, что Навальный, надеются, то он появится с шутками и скажет: ха-ха, мы всех обманули. Они не верят, что он умер, потому что если он умер, то это — все, конец. Потому у них был такой супергерой, сверхчеловек, который что-то сможет сделать в России. Мне кажется, что такое мнение популярно, и оно, к сожалению, свидетельствует о том, что ничего хорошего нас не ждет.

— А как теперь может выглядеть борьба в России? Три года Навальный был в заключении. До этого много лет все, что он делал, не приносило видимого результата. Как, теперь это может быть?

— По поводу “не приносило результатов” — это дискуссионный вопрос. Мне кажется, что он своим примером давал ориентир для других политиков, для общественных движений — чтобы просто у кого-то появлялась инициатива что-то сделать.

Навальный смог сформировать свою сеть штабов, организовать сторонников, выстроить механизмы существования со сбором донатов и со всем остальным. До него было сложно представить в России, что можно создать фонд со сбором пожертвований на его деятельность этого фонда. Когда 10 лет назад он начинал это делать [со своим “Фондом борьбы с коррупцией”], это выглядело как — неужели у него получится, неужели русские люди будут его поддерживать и отправлять деньги, чтобы он с Путиным боролся?

Оказалось, что это работает. И за Навальным пошли какие-то небольшие компании, муниципальные депутаты, кто-то еще. Они все смотрели на него и думали: если он смог, то и я смогу.

В этом смысле я не про ощущение каких-то глобальных изменений, а, скорее, про то, что есть человек, у которого что-то получается. Он очень сильно популяризировал занятия политикой в России.

Он смог сделать так, чтобы люди интересовались политикой. И молодежь, подростки, и старшее поколение. И в этом смысле он, конечно, многое сделал.

Мне сложно представить, что будет дальше. Но я прекрасно вижу, как многие люди заняты именно созданием культа, как бы оплакиванием, плачем по Навальному. Например, создают [гражданские] мемориалы в разных городах России и в странах мира.

— А могло бы это оплакивание быть более действенным? Например, перерасти в движения, вышли бы на улицы, забастовки бы устроили?

— Да, что-то сделали бы, в чем чувствовалась хоть какая-то сила, хоть какая-то угроза, хоть какое-то будущее. А сейчас, к сожалению, мы ничего не видим впереди.

“Остался выживальческий активизм”

— Артем, вы сами и в силу своего пути в искусстве, и по взглядам были пассионарным человеком. Можно сказать, что вы успокоились?

— Я чувствую, что, может быть, прошло мое время, когда мы организовывали разные акции. Времена меняются. Ты понимаешь, что не можешь действовать как раньше.

В 2019 году прошла последняя “Монстрация” (массовая художественная акция в форме демонстрации с лозунгами, — ред.), а в 2020-м началась “корона”.

И если в прошлом десятилетии еще можно было выходить на улицы в России, то сейчас уже как бы и некому выходить. Из тех, кто раньше ходил на акции, одни — разъехались, другие остались, но сидят молча и стараются просто выжить, стараются не давать повода, чтобы их посадили в тюрьму.

Когда проходила “Монстрация”, можно было выйти на улицу, увидеть вокруг себя людей, которые с тобой на одной волне. Можешь идти по центральной улице в нашем Новосибирске и говорить то, что ты хочешь говорить. Хочешь говорить бессмыслицу, хочешь говорить абсурдные вещи и сбивают с толку ментов — пожалуйста.

А сейчас я смотрю на антивоенные картинки, граффити на улицах России, и понимаю, что ты не можешь даже плакат в руки взять. Тебе надо писать его где-то на столбе, чтобы тебя никто не запалил, не сфотографировал, не настучал. Мне сложно видеть в этих надписях на лавочках оптимизм.

— А остались еще художники, активисты в России на свободе?

— Кто-то на свободе пока, кто-то попал под уголовку и сидит теперь тихо и страдает молча. Вот ты всю жизнь занимался высказываниями, а сейчас тебе надо заткнуться, потому что если ты не заткнешься — ты уже под уголовкой, а дальше — сядешь.

Если бы ты сел до войны, у тебя еще были бы шансы на общественное мнение, на защиту, на внимание прессы. А сейчас ты понимаешь, что ты если сядешь, то некому будет о тебе даже писать, и никто к тебе на суд не придет, потому что адвокатов уже тоже нет. Есть те, кто анонимно действует, занимается какими-то проектами, например, по эвакуации людей из России. Но этот активизм такой же выживальческий.

“Я понимаю, что не вернусь”

— А почему вы уехали именно Латвию, а не, скажем, в Берлин?

— Я оказался в вынужденной эмиграции, и не особо мог выбирать. Когда началась полномасштабная война, я был в Таиланде. Оставаться там — тоже не вариант. Но я решил, что не поеду в Россию.

Правительство Латвии пригласило переехать сюда русскую службу ВВС и еще несколько СМИ. А моя жена — журналист, и работала в этой службе. У человека с русским паспортом немного вариантов получить европейскую визу. У меня был вариант получить визу в Латвию.

Есть программы по эвакуации [для российских деятелей искусства] во Францию, в Германию. Но везде есть свои плюсы и минусы, сложности. Прежде всего, дороговизна жизни. Вот поехать в Америку, а на что там жить?

— А вы как-то интегрируетесь в Латвии, или как многие уехавшие россияне держитесь кучками со своими?

— Кучками со своими. Здесь, в Риге, собралась среда российских журналистов — сюда переехала пара сотен журналистов вместе с членами семей. И все между собой общаются. Есть группы людей, которые приехали после 2014 года и раньше. Здесь хорошая эмигрантская русская группа.

И все сталкиваются с одними и теми же проблемами. Получение виз, документов, ПМЖ и всего остального. Обсуждаем — с каких самолетов нас снимают с русским паспортом, через какие границы лучше ездить.

Плюс в Риге именно на бытовом уровне еще можно говорить по-русски. Хотя я чувствую себя нежелательным с национальной точки зрения элементом со своим языком и со своим паспортом. Тем не менее, на бытовом уровне ты можешь говорить по-русски, и это сильно упрощает жизнь.

— Вы думали, что со временем вернетесь в Россию? Или уже уехали навсегда?

– Я понимаю, что не вернусь.

Даже если война закончится, мне кажется, что после Путина ничего не начнется. Просто нет из чего, нет материала, из которого началось бы что-то хорошее.

Но я и здесь [за границей] могу продолжать какую-то свою предвоенную деятельность — картины делать, выставлять их в социальной сети, продавать. Какая разница, я из Москвы это делаю или из Риги. Но это не про перспективы, а это про возможность просто выжить.

— А вы продолжаете свой метод — “дубинопись”, картины, нарисованные с помощью полицейской дубинки?

— Я с 2019 года бью холсты. После начала полномасштабной войны примерно год не делал это. Мне казалось, что нужно что-то менять с началом войны, что я не могу делать то, что раньше делал. Я ничего не сделал за год. А в какой-то момент как-то успокоился, настроился на то, что могу продолжать — и продолжаю.

Сейчас у меня просто немножко сменилась тематика. За последний год я пришел к каким-то советским символам — звезды красные, серп и молот — к тому, чего я раньше не касался совсем. Меня советское наследие вообще не беспокоило.

В какой-то момент мне захотелось нарисовать красную звезду, и я подумал: почему у меня не было холста с красной звездой, дубинками побитой?

После начала войны вся советская символика заиграла какой-то своей новой и старой зловещей аурой.

— А у вас выставки есть?

— Сейчас выставка была в Амстердаме. В Риге выставок не делаю, хотя в местных галереях проходят выставки русских художников. Просто для меня этот формат [выставок] немножко под вопросом. Смысл именно в таком формате представлять свои работы? Я делаю по одной работе, показываю в социальных сетях, не успеваю накопить на выставку, потому что сразу пытаюсь продать, чтобы не таскать за собой. Я же без постоянного дома, вещей с собой можно взять ограниченное количество. С собой картины таскать не хотелось бы.