Деколонизация русской культуры, фильм “Мастер и Маргарита” и важность Параджанова для Украины: интервью с российским культурологом Яном Левченко

Ян Левченко — российский журналист, филолог и культуролог. Родился в Таллине (Эстония) в 1974 году. Высшее образование получил в Тартуском университете на отделении русского языка и литературы. Преподавал в вузах Москвы и Санкт-Петербурга. Автор книги “Другая наука”.

После полномасштабного вторжения России в Украину покинул РФ. Осел в Таллине. Автор и редактор русскоязычной версии эстонского еженедельника Postimees. Осуждает войну России против Украины.

Ян Левченко — гость программы “Люди доброй воли” телеканала FREEДOM.

Ведущий — Сакен Аймурзаев.

“Военная эпоха показала, что мимо жить нельзя”

— Недавно в одном английском издании я увидел статью о милитаризации молитвы, милитаризации религии, милитаризации духовности в России. А если говорить о культуре, как давно русская культура стала военной?

— Процесс стремительного превращения культуры и различных ее сегментов в оружие начался приблизительно тогда, когда кортеж с новоявленным президентом Путиным в 2012 году въезжал в Спасские ворота, чтобы он сменил в кресле рокировочную фигуру Дмитрия Медведева. То есть с 2012-2013 года можно говорить о том, что начинаются какие-то тенденции.

Недавно я общался с одним филателистом, автором статей, докладов на эту тему. Он обратил внимание, что и в марках, монетах, выпускавшихся в России в конце 2012, в 2013 году произошел резкий скачок милитаристской тематики, которую можно условно назвать силовым патриотизмом. То есть не проявление символического патриотизма, который апеллирует к культуре, к древности, к истории народа, к его ценностям, а именно начинается бесконечный разговор о победе.

Появляется понятие “победобесие”. Вспомним ту же акцию “Бессмертный полк”, которая идет с 2012 года. Эта томская инициатива, сначала кажущаяся низовой, очень быстро оказывается государственной.

То есть еще до аннексии Крыма в российском обществе начинает готовиться почва для того, чтобы уже к середине этого десятилетия люди вдруг обнаружили себя в состоянии полной боевой готовности.

— А как культура сопротивлялась? И было ли сопротивление?

— Многие были шокированы постепенно меняющимся культурным вектором, постепенной милитаризацией культурных понятий. Эти люди, и я в том числе, продолжали оставаться в своего рода культурном коконе, в своеобразном информационном пузыре. И те же администрации университетов, куда ты приезжаешь с докладами или с лекциями, выражают обеспокоенность, что ты оказываешь влияние на умы, но при этом недостаточно патриотичен. Но на тот момент они выражали только озабоченность этим обстоятельством.

И, в конце концов, военная эпоха показала, что мимо жить нельзя.

Проживание мимо характеризовало десятилетие с конца 2011 года до конца 2021-го. Это проживание мимо стремительной милитаризации общества, демонстрация того, что весь этот кошмар тебя не касается, вернее, касается ровно в той степени, в какой ты можешь организовать некоторые сегменты вне зависимости от этого мейнстрима. И ты даже как бы преисполняешься некоторым чувством миссии — будь-то образовательная миссия, просветительская миссия. Большое количество просветителей, популяризаторов науки, публицистов, людей, которых можно назвать лидерами мнений, постоянно выступали в разных местах.

— Власти в первую очередь взялись за кино, как самый массовый вид культуры. Потом мы видели, что произошло с российским театром, который Кремль очень быстро подвел под монастырь. Это тоже визуальное искусство. И только теперь (в последние месяцы особенно это заметно) взялись за российских писателей, которые не поддерживают войну и в большинстве своем покинули страну. Это Людмила Улицкая, Дмитрий Быков, Борис Акунин. С чем связана эта кампания по дискредитации?

— Действительно, кинематограф — это наиболее массовое искусство, которое воздействует на максимальное количество людей одновременно. Идеологические стрелы направляются как раз в эти наиболее чувствительные, наиболее распространенные участки.

С театром своя история. Театр крайне мало востребован, театр — очень элитарная практика, которая распространена в очень ограниченных кругах. Но проблема с театром другая.

Театр — это всегда очень отборная публика, которая состоит из лидеров мнений. В театр ходят лидеры мнений, и о нем рассуждают лидеры мнений.

Поэтому он как бы размножается почкованием, в отличие от кинематографа, который просто накрывает общество некой шрапнелью, извините за вот эту военную метафору.

Литература — это кустарное производство. Литература — это точечное производство текста, которое осуществляется одним человеком. Это как художник, который как Александр Иванов может десятилетиями писать “Явление Христа народу”, может создавать произведения. То есть это когда создатель один на один со своим произведением.

И если берутся за литературу, это означает признать, во-первых, что нация читает, а при этом ты делал очень многое для того, чтобы настоять на обратном.

Ты, так сказать, занимался ее целенаправленной дебилизацией на протяжении десятилетий путинской эпохи, превращая литературу в некоторую выгороженную, никому ненужную синекуру, состоящую из попсы, обсыпанных перхотью очкариков, которые что-то обсуждают, стишки читают, вообще занимаются какой-то ерундой.

А тут ты вдруг признаешь, что, оказывается, литература играет очень серьезную роль. Ты начинаешь вспоминать о том, что литература — это носитель совести в традиции русской культуры, она так себя позиционировала. И ты своими действиями подтверждаешь правоту традиции, против которой ты пытался выступать.

Поэтому сейчас взялись уже за то, на что раньше махнули рукой. Пытаются кого-то достать за границей, наказать на расстоянии. Советская эпоха демонстрирует нам эффективность подобных решений. И путинская эпоха тоже. Но раньше разбирались с политиками, с разведчиками, с деловыми людьми, с пацанами разбирались. А с писателями что разбираться? Они же не пацаны. Ну, это смешно.

Тем не менее, я бы сказал, что это в целом признание того, что литература имеет смысл.

“Размежевание произошло и продолжает происходить”

— Не наблюдаем ли мы сейчас то, что было примерно 100 лет назад в истории русской культуры — четкое размежевание на официальную советскую (теперь путинскую) и эмигрантскую?

— Мне кажется, что мы в этот момент вошли уже какое-то время назад. Просто сейчас мы в этом моменте себя обнаруживаем, пытаемся отрефлексировать, в каком мы месте, проводим эти исторические аналогии.

Конечно, эти аналогии работают, но никогда не бывает полного повтора истории. Да, сейчас есть интернет, и нет необходимости создавать издательство “Посев” (издательство, учрежденное в 1945 году в Западной Германии российскими эмигрантами, — ред.). Это и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо, потому что [благодаря интернету] в поры общества проникает гораздо больше информации, чем можно было говорить об этом 100 лет назад. А с другой стороны, люди в издательстве “Посев” или в иных медиа-корпорациях работали и получали возможность существовать. А теперь им скажут: ну, зачем мы будем в вас инвестировать, если, условно, любой россиянин, подключившись через VPN к соцсетям, прочитает все, что ему нужно. Поэтому, наверное, вряд ли можно говорить, что будут созданы многочисленные издательства. Наверное, будет иначе сконфигурировано это пространство.

Но важно то, что размежевание, безусловно, произошло, и оно продолжает происходить. Это очень характерный процесс, который лишний раз доказывает, что все происходит в одной и той же логике.

То есть реалии меняются, а логика остается прежней, и ничего изменить ее не может. Во всяком случае, тогда, когда возникают такие формы противостояния.

— Если смотреть через размежевание, как может поменяться отношение к русской культуре? Условно говоря, отмена может касаться только тех, кто остается в России, и не касаться тех, кто из нее уехал?

— Сейчас часто пишут о так называемом кенселинге (культура отмены, — ред.) русской культуры. Например, внутри России любят говорить о том, что вот этот Запад всех отменил, что лишний раз доказывает их отношение к нам. Этот кенселинг действительно происходит. Он имеет психологическое происхождение, он абсолютно объясним.

И он пропорционален тому, насколько общество, осуществляющее кенселинг, близко находится к границам страны-агрессора. Это географический принцип.

Есть неотменимые вещи, связанные с материальностью. Вот есть материальность соседства. Я сейчас разговариваю с вами из Эстонии. Эстония почему демонстрирует максимальную солидарность с Украиной? Потому что Эстония прекрасно понимает, что за любой формой компромисса с агрессором, за любым достижением условий перемирия на условиях агрессора последуют следующие шаги — и они очевидны.

Польша тоже это понимает. Потому что Украина находится между страной-агрессором и Польшей. И при всем своем исторически сложном отношении к Украине Польша является сейчас максимальным союзником.

То же самое касается Финляндии, которая последовательно и без иллюзии относится к происходящему.

А вот в Берлине, в Париже кенселинг (отмена) меньше представлен. Просто потому, что в социальном смысле Франция была хуже подготовлена, была хуже организована для того, чтобы люди почувствовали себя так, как себя чувствовала себя, например, в 1930-е годы русская эмиграция.

Берлин — это город, в котором сегодня новые русские эмигранты, сосуществуют бок о бок с уехавшим от войны, например, художниками из Украины. Они могут между собой, естественно, вступать в какие-то частные препирательства, в чем-то не соглашаться, но они оказались в одной лодке, и, конечно, там происходит очень много трений. Но сам по себе берлинский контекст и вообще немецкая платформа, на которой это все происходит, она до последнего пытается сохранить нейтральность. И там не говорится о запретах [русской культуры], потому что все прекрасно понимают, что там есть люди с российским паспортом. Вот и все.

“Русская культура должна понять, что ей делать с самой собой“

— А насколько вся русская культура пройдет путь деколонизации самой себя, в первую очередь, в плане избавления от имперства и всего прочего?

— Исходя из меры колониализма, которая проявляется в тех или иных произведениях культуры, наверняка и будет выстраиваться это поле. Через этот фильтр так или иначе пройдут все знаковые фигуры русской культуры.

Это неизбежный процесс. Этот процесс уже не остановим. Нельзя каким-то произвольным образом остановить то, что началось, как объективный процесс.

Этот процесс начался в исполнении носителей разной субъективности, в том числе, независимых друг от друга людей. Это значит, что это объективный процесс.

Это не значит, что какая-то группа интересантов объявила о необходимости деколонизировать русскую культуру. Это значит, что во многом вооружившись русской культурой как скипетром и державой, танк с надписью Z въехал на территорию Украины и крушит мирные дома.

И русская культура должна понять, что ей делать с самой собой, чтобы частично хотя бы в будущем (не сегодня, не до окончания войны) организовать для себя путь, в конце которого можно будет говорить о том, что не вся русская культура ассоциируется с этим танком.

Те, кто наблюдают за этим со стороны и не вдаются в детали (потому что у них есть право не разбираться в деталях, а таковых на свете большинство), могут сказать для простоты: да бог с ним со всем. И можно сколько угодно бежать за этими людьми и говорить: нет-нет, посмотрите, мы там [в России] сидели в автозаке, вот у нас селфи из автозака, мы были задержаны, мы там писали стихи сопротивления, а сейчас мы в Берлине пытаемся поставить антивоенный спектакль, а нам на это дают мало денег, дайте нам больше. Ну, им скажут: ребята, давайте потом. И на это нечего возразить.

Мне кажется, что когда люди начинают на это возражать, они как бы сами себя разоблачают. Они начинают как бы эксплуатировать эту тему, спекулировать на том, что они другие, на том, что они хорошие.

Почему словосочетание “хороший русский” такое ироничное? Потому что люди просто не знают границ в собственном позиционировании.

“Фильм “Мастер и Маргарита” — это не “z-агитка”

— Переосмысляется также наследие Булгакова в Украине. Его уже давно определили на стеллаж империалистов и людей, которые поддерживали больше Россию. В этой связи в Украине вызывает некое изумление премьера фильма “Мастер и Маргарита” в Российской Федерации, и такая непонятная одержимость россиян этим фильмом. Что так трогает россиян в этом романе? Может быть, то, что это какая-то оппозиционность, написанная киевлянином? Или этого вообще нет?

— Что касается оппозиционности и того, что это написано киевлянином, — этого нет точно. Потому [в России] Булгаков не воспринимается как киевлянин.

Булгаков действительно носитель имперских взглядов. Здесь нет никакой натяжки. У него всегда было очень иерархическое представление, и он этого не скрывал. И вообще, нельзя сказать, что он какой-то интеллектуальный писатель, который занимался вопросами идеологии. Его литературу читать легко, он занимательный писатель.

В чем загадка романа “Мастер и Маргарита”? В том, что это глубокий роман, привлекающий большое количество исторических контекстов, совмещающий разные хронологические периоды, которые просто вопиюще противоположны друг другу, и при этом зарифмованы. И при этом он является занимательным авантюрным романом, который нужно читать в подростковом возрасте, если человеку нужно приобщиться к сокровищнице русской культуры. Это культовый роман, через который прошли подростки, когда у людей было больше времени на чтение, поэтому его все читали.

В этом качестве этот роман вошел в сегмент сначала культовых, а потом уже классических произведений русской литературы. И в этом смысле успех экранизации, о которой сейчас так много говорят, связан с тем, что нынешняя экранизация решила не идти по пути предыдущих экранизаций этого романа, когда его пытались просто линейно перенести на экран. Это экранизация по мотивам. Создатели фильма не стали наступать на те же грабли, на которые наступали предыдущие режиссеры.

Создатели нынешнего фильма очень наивно отнеслись к классике, которую нельзя трогать, потому что это великое произведение.

Они взяли из материала то, что им нужно, перевернули эту историю, перезавязали ее узлом, совершенно переставили акценты, больше сделали акцент на тоталитаризме, на эпохе, когда этот роман писался. Они вписали создание сюжета о Воланде (персонаже немецкой средневековой легенды) в Москве. У них он является исполняющим обязанности Черта в Москве, совершенно логичным образом зарифмовав его с немецким тоталитаризмом, сделав акцент на том, что сталинская Москва — это, по сути дела, нацистский Берлин. Понятно, что с поправками, но это ровно то же самое.

В роли Воланда снялся [немецкий актер] Аугуст Диль, который снимался в свое время в роли молодого Маркса, в роли Ленина, который снимался в “Бесславных ублюдках”, который снимался в фильме “Курск”. То есть Диль не чужд русской культуре, она его интересует как актера, поэтому он с таким драйвом еще это делает, и он все это понимает.

И в фильме сделали Воланда, который почти ровесник Мастера. Он не умудренный старик, который произносит какие-то сентенции, он постоянно ржет, как и должен это делать дьявол в Москве, глядя на эту жуть, которая там происходит. И это, конечно, воспринимается как подмигивание той части публики, которая обогащается идеями своей оппозиционности.

Финансирование на этот фильм получено еще в 2021 году. Это не “z-агитка”. Это просто фильм, который долго снимался, потому что это дорогое производство. Это просто-напросто отложенный эффект. Вот и все.

“Сейчас время Украины”

— Вы живете в Эстонии. Окончили Тартуский университет, где долгие годы работал знаменитый исследователь русской литературы, пушкинист Юрий Лотман. Интересно, в Тарту переосмысляют сейчас его наследие? И как там с пушкинизмом?

— В университете уже нет отделения русского языка и литературы. И дело не в войне. Дело в том, что просто происходит укрупнение структур (в 2011 году в университете образовано отделение славянской филологии, — ред.) А в них, в том числе, входят исторические русские исследования. Потому что странно от них полностью отказаться и рубильником выключить в университете, который за счет этих исследований делал себе имя в гуманитарных науках.

В Эстонии в целом, и в Тарту в частности, так называемые русские исследования уже давно включены в контекст общеславянских исследований, исследований культуры Центральной Европы.

Сейчас тренд заключается в большем интересе к украинской культуре, к появлению курсов украинского языка, что органично связано с ростом украинской диаспоры в Эстонии, с ростом количества интеллектуалов, которые сюда приехали.

Многие остались в Эстонии, многие продолжают здесь работать, вполне успешно открываются бизнесы, открываются какие-то институции. И естественно, что эти интеллектуалы пытаются найти себе применение. И мне кажется, что это совершенно органичный процесс.

Сейчас время Украины, и это правильно.

— В январе отметили столетие со дня рождения известного украинского режиссера армянского происхождения Сергея Параджанова. И в Эстонии были мероприятия, связанные с этим юбилеем. Почему вы обратили внимание на Параджанова?

— В Эстонии продолжаются мероприятия, посвященные столетию Сергея Параджанова по инициативе продюсерской группы, которая организовала приезд [украинского киноведа] Сергея Тримбача. Я слушал лекцию Сергея Васильевича, который рассказывал о киевских фресках, о документальном фильме, смонтированном из неосуществленных актерских проб к фильму 1965 года,который Параджанов должен был снимать после “Тени забытых предков”.

И затем еще мы посмотрели “Арабески” — фильм, который Параджанов снимал по мотивам живописи Пиросмани, уже по заказу Тбилисского телевидения в 1985 году.

Это делает ретроспективу Параджанова в Таллине уникальной, потому что это не просто демонстрация известных фильмов, которые можно посмотреть в YouTube и спроецировать их на стену у себя дома, создав эффект кинозала. А это именно уникальные произведения, которые так просто с кондачка не посмотришь. И это очень важно.

Параджанов был человеком очень свободным, несмотря на то, что он жил в тоталитарную эпоху. Он был человеком, принципиально двигавшим новый язык, увлекшимся этим новым языком, несмотря на то, что во ВГИКе он учился языку сталинского кино. Он как бы освоил профессиональные правила создания фильмов, и бросил за спиной свиток, на котором эти правила написаны, и сказал: “А теперь — поехали”.

Эта логика, мне кажется, очень важна для современной Украины. Потому что это не просто такой эффект, когда говорят: вот мы стояли на коленях, были угнетены, не признавали наши культурные достижения, присваивали то, что создавали мы. И теперь, естественно, возникает компенсация в виде проекта строительства национального государства. В Украине трагедия национального государства в том, что оно как бы не до конца все время себя реализовывало. И эта не до конца реализованность сейчас и дает о себе знать.

Империи давно позади, но даже национальные государства давно позади. И сейчас очень важно не допустить того, чтобы корпорации заменили национальное государство.

Этот процесс, безусловно,  происходит, мы это наблюдаем. И Украина сейчас находится, мне кажется, на таком распутье. И Параджанов очень хороший страховочный трос, который показал это именно своей сложной идентичностью — тифлисский армянин, который учился в столице империи — Москве, уехал в столицу Украины, выучил украинский язык и стал украинским режиссером. И он никогда бы не уехал из Киева, если бы не тюремное заключение. Он бы продолжал реализовываться именно там, потому что для него это было очень важно.

Достаточно посмотреть “Тени забытых предков”, чтобы понять, что это не снимет человек равнодушный. Это снимет тот человек, который, приехав туда [на западную Украину], увидел такую энергию, которая повернула в нем что-то очень важное. И он создал гениальное произведение.

Этот ресурс, мне кажется, говорит о потенциальном космополитизме, который очень близок молодому поколению жителей Украины сейчас.

Поэтому, по словам Сергея Васильевича Тримбача, столько молодых людей приходят на сеансы Параджанова в Доме кино [в Киеве] в связи с юбилейными мероприятиями. Сегодня молодые люди смотрят другие фильмы, но они приходят и смотрят также фильмы Параджанова.

Сергея Тримбач рассказывал о премьере фильма “Тени забытых предков” в 1965 году в киевском кинотеатре “Украина”. Тогда когда случился так называемый первый Майдан — Иван Дзюба вышел и сказал: “Встаньте, те, кто протестует против арестов интеллигенции”. Встало 40 человек. Но это все равно много. КГБшники кричали: “Это провокация!” (4 сентября 1965 года диссиденты Иван Дзюба, Вячеслав Черновол и Василь Стус выступили на премьере фильма с протестом против прошедшей накануне волны арестов представителей украинской национальной интеллигенции — “шестидесятников”. Эта акция стала одним из первых публичных антисоветских выступлений в Киеве, — ред.).

Параджанов мог бы обидеться на Дзюбу, сказать, что ты испортил мне премьеру. Но он был доволен. Он был рад, потому что эта “провокация”, о которой говорили КГБшники, была очень важным опытом. Мне кажется, что это важно помнить. Важно помнить для понимания того, почему Параджанов сейчас — это во многом инструмент прогрессивной Украины.