За что сажают в России: истории политических заключенных в обзоре Мацуки

Политзаключенные. Этот советский еще термин вернулся в современную Россию. Тех, кого осудили по “политическим” статьям или формально за что-то другое, но на самом деле — за “политику” уже перевалило за 600. Что пришлось пережить людям, которых на годы заперли под домашним арестом, и что происходит в российских тюрьмах — герои резонансных историй последнего времени и их родственники рассказали шеф-редактору телеканала FREEДOM Алексею Мацуке.

Приговор — домашний арест

Тем, кто никогда не сталкивался с домашним арестом, может показаться, что это наказание не такое уж страшное. Все-таки не карцер и не тюремная камера. На самом деле это испытание, которое способно поломать жизнь.

Два года (!) провела под домашним арестом журналистка Анастасия Шевченко. Она была первой россиянкой, против кого возбудили уголовное дело по обвинению в участии в деятельности нежелательной организации — “Открытой России” Михаила Ходорковского. В ее судьбе — задержания, пребывание в СИЗО без пищи и воды, тот самый домашний арест, затем смерть дочери…

Настя рассказывает, что с какого-то момента силовики в России перестали даже изображать видимость законности. К примеру, в день рождения Путина журналистка хотела вывесить плакат со словами “Счастливой пенсии”. Но ее задержали… за грабеж. Сказали, что похожа на женщину, которая срывала золотые цепочки.

Перед готовящимися акциями — задерживали снова и снова, тоже не утруждая себя поводом. А затем — обыск, уголовное дело, и двое суток без воды — в СИЗО, где “политических” пытаются сломать морально.

“Они мне начали угрожать, что моих детей заберут в детдом. Потом они говорят: мы тебя отправляем, и посмотришь, каково там. Там будут клопы, там будут тараканы. Ты там не сможешь. Ну, камон, я выросла в России, я из Бурятии, я видела много тараканов. Но без воды, конечно, неприятно. Даже элементарно потому, что тебе откатывают руки, у тебя все ладошки черные, и ты не можешь даже руки помыть, не можешь не помыться, не умыться и, естественно, пить“, — рассказывает Анастасия Шевченко.

Причем решение об аресте Насти приняли, когда эту статью уголовного кодекса РФ “о сотрудничестве с нежелательными организациями” еще даже не успели внести в электронную базу. Но все было как в расхожей фразе — мол, был бы человек, а статья найдется.

“Когда меня арестовали и оформляли документы, откатывали пальцы, забирали вещи, начали вбивать статью в компьютер —  оказалось, что такой статьи нет, потому что это первое дело в стране. И тут сразу было понятно, что дело политическое. И когда меня везли в суд, сказали вещи с собой не брать, потому что я все равно вернусь в изолятор. Сказали, что это 100%-й арест, политическое дело, все понимают“, — вспоминает Шевченко.

Представьте: женщина, журналистка, мать троих детей. Политическое дело… Но когда Настю привезли в суд, меры безопасности были такие, которых и во время процессов над серийными убийцами не предпринимают. Стянули, кого могли, то ли пытаясь выслужиться, то ли для устрашения.

“Когда меня привезли в суд, охраны было очень много, они вызвали дополнительную охрану даже к клетке, в которой я сидела, приставили дополнительно человека и посадили меня перед камерой. Судебные приставы спросили меня: что у вас за статья, ощущение, что вас за людоедство судят? Я отвечаю: да нет, просто я была на митинге с флагом над портретом Путина. Меня в суд доставили в наручниках, посадили в камеру где-то метр на метр. Тут же позвонили приставам, и сказали взять под усиленную охрану. После этого меня пересадили в камеру поменьше, в которой можно только встать и сесть. Напротив камеры — видеокамеры, и еще дополнительно поставили пристава. Тоже почему—то не давали мне воды. Цель была — следить, может, я могу сбежать. Не знаю, что они думали обо мне. Ну, я не умею открывать наручники, а камеры тем более“, — вспоминает Анастасия о своих первых судебных слушаниях.

Дальше было СИЗО. И Насте с трудом дается рассказ о том, как к ней там относились. Есть термин “профессиональная деформация”. В реальности он означает, что сотрудники СИЗО (во всяком случае те, с которыми пришлось столкнуться журналистке) перестали относиться к заключенным как к людям. Плевать, что люди в следственном изоляторе те, чья вина еще не доказана. Плевать, что нередко в процессе судебного разбирательства выясняется, что человек невиновен. Но отношение к заключенным, таким как Настя — не просто как к “врагам народа”, скорее, ты вообще для них не человек.

“Там нет ни симпатии, ни эмпатии, ничего. Они относятся к тебе как к существу, даже как не к человеку. Вся система на этом построена. Они не называют тебя по имени. Я помню, был самый унизительный момент, когда открыли это маленькое окошко в двери, там решетка и передают мне застывший холодный суп. И я говорю: “Спасибо, здравствуйте“. Они не разговаривают, это с тобой обращаются как с собакой. Просто дали еду — и закрыли окошко. Их задача — сломать человека и как бы стереть твою личность, как будто бы тебя нет. Они заходят в камеру, как будто бы тебя нет. Или ставят к стенке, и ты должен смотреть в стену, подняв руки, и не смотреть на них. Это у них все годами отточено. Такая система, там не найдешь сочувствия, сострадания“, — отмечает Анастасия.

А затем — домашний арест, который несколько раз продлевали. Анастасия провела в заточении два года. Поговорка — “дома и стены помогают” — точно не для этого случая. Ей не просто нельзя было выходить, был также запрет на разговоры по телефону, на пользование интернетом. И даже бригада “скорой помощи” в случае необходимости не может зайти ни к самому заключенному, ни к членам его семьи. Заболел ребенок — выпрашивайте пропуск для медиков, а их помощь бывает нужна срочно. Вскоре после ареста старшая дочь Насти заболела — бронхит, девочку госпитализировали…

“И она буквально за два дня “сгорела“. Не разрешили прийти к ней в больницу. Она умерла через неделю после моего ареста. Они отпустили меня в больницу, только когда она уже была в реанимации после двух остановок сердца. И то, пока мы ехали в больницу (меня везли знакомые), следователь звонил и спрашивал, не свернули ли мы в сторону Украины. Они боялись, что мы пересечем границу, и я скроюсь там. Они считали, что я смогу бросить ребенка в реанимации умирать и скроюсь. И вот они отпустили меня потом на похороны. Но мне для этого нужно было писать запрос на разрешение — куда я еду, на какой машине, сколько я там пробуду, с какой целью“, — делится Анастасия.

Выжить физически Насте удалось благодаря тому, что в квартире она все-таки жила не одна, с нею были ее мама и дети, они покупали продукты. А если человек одинокий и под домашним арестом сам — это почти приговор. Возникает не просто проблема на что жить — непонятно, где взять самое необходимое. Курьера ведь не вызовешь…

Через время Настя узнала, что в ее спальне, в кондиционере, полиция установила скрытую камеру видеонаблюдения. 120 дней Анастасию и ее маму тайно снимали. Девушка узнала об этом случайно, найдя в материалах уголовного дела свои фотографии в нижнем белье. Потом оказалось, что была еще и прослушка.

“Эту камеру не найдешь, просто белый кондиционер. Где там была камера, я не знаю. Я никаких правил не нарушала, я читала книги, выращивала растения на подоконнике, учила языки, но, в общем, занимала себя, как могла, готовилась к судебным заседаниям“, — вспоминает журналистка.

Количество политзаключенных в России уже перевалило за 600, и их становится все больше. Как и “политических” статей уголовного кодекса. Поводов для арестов также становится все больше. Вернее, даже не поводов, а зацепок — от постов в соцсетях до одежды в сине-желтых тонах или случайной фразы. Достаточно и комбинации звездочек — три плюс пять. Так в России шифруют слова “Нет войне”.

“Так растет атмосфера страха в стране. И я по себе это чувствовала. Когда я уехала, нужно было какое-то время, чтобы я от этого чувства избавилась. И от всех моих друзей, которые сейчас остались в России, я этот страх чувствую. То есть страшно все, когда домой стучатся к тебе, когда полицейскую машину видишь на улице, когда говоришь и постоянно контролируешь себя. Вот это чувство страха они культивируют в людях”, — поясняет Анастасия Шевченко.

Журналистка искренне не может понять тех россиян, кто говорит сейчас — мол, “мы вне политики”. Настя считает это лицемерием. В целом  она считает, что телевидение сделало свое дело. И так много людей “прикрывают” свой страх фразами, услышанными в новостях или ток-шоу.

“Им не нужно ничего придумывать, потому что все аргументы им дало телевидение и пропаганда. На любое, что ты скажешь, у них будет контраргумент. И что-то меняется, но меняется в сторону агрессии. Потому что когда они чувствуют, что война идет не по тому сценарию, какой они у себя в голове напридумывали, они становятся агрессивнее. Уже пошли угрозы. Мне в личку пишут “чтоб ты сдохла” и так далее. То есть чувствуется, что растет агрессия, потому что они проигрывают”, — продолжает журналистка.

Как только началась полномасштабная война, Насте удалось уехать из России, она сейчас в Вильнюсе. Дома же — 4 года условного срока, розыск и заочный арест. И она — человек, который меньше всего виноват в развязывании войны, — каждый раз, общаясь с украинцами, просит прощения. Хоть делать это должны совсем другие люди.

“Каждый раз, когда говорю с украинцами, прошу прощения. И сегодня не буду изменять традиции. Прошу прощения, я знаю, что это сложно простить. Но я всегда буду чувствовать себя виноватой. Я надеюсь, что когда—нибудь что-то поменяется и получится искупить то, что произошло“, — признается россиянка, бывшая политзаключенная.

Приговор — ограничение свободы

У многих из нынешних российских политзаключенных вовсе не политические статьи. По-видимому, в Кремле хотят избежать громкой статистики. Так появились “санитарные дела”,  когда несогласных обвиняли… в нарушении коронавирусного масочного режима. Наталью Резонтову как раз и осудили за нарушение санитарно-эпидемиологических правил. Эту статью применили к 13 организаторам и участникам акций в защиту Алексея Навального.

Дочь политзаключенной, Мария, рассказала, что в феврале 2022 года ее мама участвовала в акции протеста против войны. Женщину задержали, но сначала ограничились только устным предупреждением. А затем все определил… цвет сумки Натальи.

“Задержали нас на выходе из магазина. Причем, риторика полицейских была просто абсурдная. Они говорили, что у вас цвет сумки соответствующий. Смотрите, вы участвовали в акциях, у нее действительно была сине-желтая сумка с собой. На основе этого впоследствии как меру пресечения ей избрали домашний арест”, — рассказывает Мария Гарайс, дочь политзаключенной Натальи Резонтовой.

Пять месяцев домашнего ареста. Затем — приговор. Полтора года ограничения свободы с запретом покидать город.

“Маме запрещено выезжать из города, менять место жительства и участвовать в массовых мероприятиях массовых акциях. На ее жизни это сказывается. Это лишает ее работы, поскольку она была гидом экскурсоводом до этого времени. Это также ограничивает ее в работе в СМИ. Поскольку она не только политик, но и прежде всего, журналист”, — говорит Мария Гарайс.

Может показаться, что вроде бы ограничение не такое и строгое — всего лишь не можешь уехать из города. Но устроено все так, что человек становится изгоем. Работы — не найти, боятся. Круг общения тоже стремительно редеет — остаются только самые близкие. И люди, которые попадают в жернова системы, считают, что власти пытаются использовать их дела как устрашение для остальных.

“Безусловно, прежде всего, запугать все население, чтобы оно сидело дома и молчало. И, конечно же, каждое политическое дело, каждое наказание, каждый эпизод репрессий, безусловно, на это очень влияет. Во-вторых, в тот момент ,я абсолютно уверена, это было и способом заставить конкретно маму замолчать, что получилось, не полностью. Она, конечно, стала немножко осторожнее, может быть, но я ей горжусь. Она свободолюбивый человек”, — продолжает Мария Гарайс.

Приговор — 25 лет строгого режима

Самый большой срок для политзаключенного в современной истории России — 25 лет колонии строгого режима. Даже за убийство нескольких человек максимальный срок за решеткой — 20 лет, а вот журналисту, историку и публицисту Владимиру Кара-Мурзе  присудили четверть века.

Владимиру Кара-Мурзе 42 года. Яркая биография. Первые свои статьи он написал еще во время обучения в Кембридже. Работал в газетах и на ТВ. С 18 лет — в оппозиционном движении. Знакомство с Борисом Немцовым, участие в выборах в Госдуму РФ. Вместе с Немцовым Владимир лоббировал в Конгрессе США принятие “закона Магнитского” — первых, еще довоенных персональных санкций в отношении российских чиновников. Эта была одна из причин, почему Кара-Мурзу в кремлевских коридорах стали считать личным врагом.

“Это самый большой срок, который человек может получить — 25 лет. И Володино преступление для нынешнего режима совершенно очевидно. Я говорю, в частности, о “законе Магнитского”, благодаря которому могут привлекать к ответственности нарушителей прав человека. Теперь уже не только, кстати, в России, а во всем мире. Потому что “закон Магнитского” должен был привлечь к ответственности через заморозку активов и через визовые планы тех людей, которые были лично виновны в смерти Сергея Магнитского (российский аудитор, который заявил о существовании схем для масштабного хищения бюджетных средств через незаконный возврат налогов, организованных российскими чиновниками и силовиками, — ред.). Этот закон перерос в глобальный закон”, — говорит Евгения Кара-Мурза, жена политзаключенного Владимира Кара-Мурзы.

Избавиться от журналиста система хотела давно, но, что называется, “по-тихому”. Через несколько месяцев после убийства Бориса Немцова — Кара-Мурзу отравили. Владимир выжил просто чудом — видимо, не рассчитали дозу. Через два года ситуация повторилась. Снова “пронесло”.

После начала полномасштабной войны Владимир присоединился к Антивоенному комитету России. Казалось бы, после всего этого лететь в Москву — невероятно рискованно. Но он на это решается. Уже через несколько дней — арест во дворе его дома на 15 суток, якобы “неповиновение полиции”, а затем сразу дело по статье о “фейках”. Далее — добавили еще и сотрудничество с “нежелательной организацией” и госизмену.

“Несмотря на все угрозы, несмотря на попытки убийства, отдавать нашу страну этим людям, которые умеют только воровать и убивать… Поэтому 25 дет. Потому что таких людей нынешняя российская власть должна изолировать от общества, должна наказать как преступников, предателей, представить их таким образом российскому населению. И изолировать от общества, чтобы они больше не могли заниматься своей деятельностью”, — отмечает Евгения Кара-Мурза.

Кара-Мурза содержится сейчас в самом охраняемом блоке московского СИЗО №5, вместе с уголовниками. Прогулка в маленьком дворике — один час в день. Жена и трое детей Владимира живут в Соединенных Штатах, приехать на свидание — риск огромный. По телефону за все это время дали поговорить только два раза, да и то — недавно. Поэтому Евгения все узнает только от адвокатов.

“Володя содержится с самыми ужасными преступниками. Он сидит в камере, где три замка на двери, включая “кормушку” с решеткой и колючей проволокой на окне. Я так понимаю, что его выводят гулять отдельно от всех остальных заключенных на час в день, в закрытом дворике, где он не мог бы общаться с другими камерами, с другими людьми. Потому что для нынешней российской власти такие люди — это самые опасные”, — говорит Евгения Кара-Мурза.

То, что происходит с журналистом, похоже на изощренную пытку. После двух отравлений он тяжело болеет, развилось поражение периферической нервной системы. С таким заболеванием в России даже за решетку нельзя помещать — но тут, похоже, все делается с умыслом. И просто ждут — чтобы списать самое страшное — на болезнь.

“Его отправили в карцер,  где кровать пристегивается к стене, и единственным предметом мебели был табурет без спинки. Когда Володя вышел из этого карцера через несколько дней, ног не чувствовал вообще. Он волочил ноги. Это такое повседневное медленное мучительное уничтожение людей”, — рассказывает Евгения Кара-Мурза.

Международное давление, чтобы Кара-Мурзу освободили, — огромное. Но тут системе нужен был не просто “показательный процесс”, как со многими политзаключенными. Тут уже, похоже, дело принципа. Иначе не было бы ни этой истории с отравлениями, ни этого срока, когда система хочет сказать тому, кого считает врагом: мол, если когда-то и выйдешь — то глубоким стариком.

“Это, конечно, вызывает у меня ярость. Володя должен быть дома с семьей. Он не должен быть в тюрьме. Володя — патриот своей страны, который борется за то, чтобы у России было будущее, отличающееся от того будущего, которое для России нарисовал режим Путина”, — акцентирует Евгения Кара-Мурза.

Такие разные истории — но они показывают, что стать политзаключенным в России сегодня может практически каждый. За пост в соцсетях, за плакат, за собственное мнение. Кто-то в этих условиях просто замолкает, “пропадает с радаров”. Кто-то считает, что быть собой и не молчать — важнее.