Проект “Высокий кабинет”: большое интервью с Эмине Джапаровой

Украина деоккупирует Крым — это лишь вопрос времени. Крымская платформа позволила вернуть и удерживать тему Крыма в международной повестке дня. Но если цивилизованный мир не сконцентрируется на помощи Украине сегодня, то завтра ад войны придет в другие страны. Об этом в проекте “Высокий кабинет” телеканала FREEДOM заявила первый заместитель министра иностранных дел Украины Эмине Джапарова.

Также гостья программы отметила, что украинцы и крымские татары проходят идентичную историю на протяжении последних нескольких веков. Приоритет развития крымскотатарского народа, прежде всего, связан с развитием крымскотатарского языка. Все колонизаторские практики, которые Россия тестировала на Крыме после 2014 года, она перенесла на новые оккупированные территории.

Публичность темы политических узников Кремля позволяет сохранить им жизнь в российских застенках. Но Россия обязательно ответит за все свои военные преступления — украинские дипломаты активно работают со странами-партнерами по теме создания специального трибунала. И “Нюрнберг 2.0” обязательно будет, акцентировала Эмине Джапарова.

Ведущий — Олег Борисов.

“Язык — один из самых главных механизмов защиты идентичности”

— Вы — крымская татарка, с 2020 года являетесь первым заместителем министра иностранных дел Украины. Насколько часто вы слышите крымскотатарскую речь в высоких кабинетах МИДа?

— Не очень часто. Но моя команда — грамотная, они знают базовые слова. До своей службы в государственной системе мы на проекте “Крым. Реалии” издания “Радио Свобода” запускали ряд просветительских проектов. Один из них — [видеоуроки крымскотатарского языка] Elifbe (“Элифбе” — азбука, алфавит, — ред.). Он рассчитан на украинцев, которым хочется узнать азы крымскотатарского языка.

Это момент уважения. Когда я в крымской школе перешла в пятый класс, только-только стали интегрировать украинский язык в школьную программу как предмет. Буквально — один час в неделю. И я помню эти первые истеричные нарративы о том, что это “геноцид русского языка”. Моя классный руководитель собирала подписи под заявлением о том, чтобы не изучать украинский язык. Мои родители принципиально не подписали.

И большинство крымских татар изучали украинский язык в знак уважения стране, в которой мы живем.

Ты можешь говорить на любом языке в семье. Например, в нашей семье мы говорили на крымскотатарском, хотя среда в Крыму была русскоязычная, образование — на русском языке. Но учить украинский язык мне всегда казалось правильным.

Так же, я думаю, что и украинцам можно было бы хотя бы базовые вещи знать на крымскотатарском языке. Тем более что в украинском языке много тюркских слов. Например, чашка для кофе — “філіжанка”, происходит от тюркского “фильджан” (“чашка”). Или “майдан” — от “мейдан” (“площадь”).

— Крымскотатарский признан одним из вымирающих языков. Существуют механизмы на международных уровнях по сохранению, продвижению языка?

— Если бы меня попросили обозначить приоритет для развития крымскотатарского народа, я бы обозначила именно развитие языка.

Потому что без этого главного атрибута народ не является нацией.

Украинцы это абсолютно четко ощущают, потому что Украина проходила достаточно тернистый путь по защите украинского языка. А с крымскотатарским языком все еще сложнее, потому что уже много столетий нет нормальной системы, когда ребенок с рождения и в течение всей своей жизни пользуется крымскотатарским языком.

Как только крымские татары были лишены своей государственности, начинается путь потери идентичности. Язык — один из самых главных механизмов защиты.

Какие-то, скажем, одиночные шаги по его сохранению предпринимаются. При украинской действительности в Крыму были программы по изучению языка, школьные программы. Но на сегодня эффективных инструментов нет.

Несмотря на то, что Россия официально на всех площадках заявляет, что русский, украинский и крымскотатарский языки являются официальными в оккупированном Крыму, но, по факту, доминирующий язык — русский. Например, крымскотатарский язык в школах идет как факультатив, его ставят восьмым-девятым уроком. Конечно, не каждый ребенок вытягивает эту нагрузку.

Я абсолютно верю, что мы вернем Крым, это вопрос времени. Думаю, что крымские татары будут иметь очень большие ожидания от Украины как государства, от украинцев как от общества, по различным инструментам защиты: какой будет статус Автономной Республики Крым, какие будут реализованы права у крымских татар — языковые, культурные, политические. Это экзамен, который мы должны будем пройти.

Украинцы и крымские татары проходили и проходят идентичную историю на протяжении последних нескольких веков. Когда есть колонизатор, который присвоил себе идентичность этих народов, искореняя их культуру, язык, самосознание. И тогда очень легко накладывать на это свой фальсификат. Мы все жертвы этой политики — сначала Российской имперской, потом советской, коммунистической, а сегодня — путинской.

Но понимание этой общности позволит нам восстановить уважение к нашему языку и к его использованию. Мне очень бы хотелось, чтобы через сколько-то лет крымские татары, приехав из Крыма, зайдя в кафе в Киеве, могли поздороваться или даже поговорить на крымскотатарском языке с украинцами.

“Когда крымскотатарскую пахлаву называют “хворостом в меду” — это суть имперской политики”

— Недавно общался с украинским, крымскотатарским режиссером Ахтемом Сеитаблаевым. Я спросил: когда вы снимали фильм “Хайтарма” о сталинской депортации крымских татар, представляли себе, что может это все повториться в 2022 году? И сегодня на международных площадках первый месседж — как вернуть детей, которых Россия депортировала с оккупированных украинских территории. То есть Россия не меняет свои сценарии.

— Абсолютно. Эти практики мы начали фиксировать в 2014 году, когда Россия оккупировала Автономную Республику Крым и город Севастополь. Российской Федерации понадобилось два-три года для того, чтобы Крым интегрировать в свое правовое поле, культурное, информационное. А сегодня все это видим на новых оккупированных территориях. Все то, что тестировалось в Крыму: например, принудительное получение российского гражданства, введение норм российского законодательства, “выборы” и индоктринация образования (когда в школьную программу вводится пропаганда и возвеличивание российской армии).

Если с Крымом это занимало два-три года, то сегодня на новых оккупированных территориях это происходит за короткий промежуток времени, очень быстро. Потому что этот трафарет, лекало уже существует в России как некое наследие, которое передается. И это страшно.

Мы сегодня говорим на международных площадках, что если посмотреть в суть этой политики, то она повторялась даже не в прошлом веке, а в позапрошлом веке — еще со времен Российской империи. Это, наверное, очень свойственно имперскому мышлению.

А мы понимаем, что нынешняя война не только за территории, а, скорее, она цивилизационного характера. Когда Украина осознала себя как европейская страна, что мы не принадлежим “русскому миру”, а Российская Федерация хочет сохранить эту монополию и на Украину в целом, и также на Крым, как она это делала веками.

Для меня Крым — это очень личная история. Я приехала в Киев через несколько месяцев после оккупации [2014 года]. Для меня это была очень большая боль, первый мой выезд из оккупированного Крыма.

Я пересекла административную границу и, пройдя буквально 15 метров, прямо кожей ощутила, что я на свободной территории, что в Крыму уже этой свободы не было.

Первое лето я провела еще в Крыму. Мы приехали в Алушту на пляж. И такая классическая для многих картина — женщина носит по пляжу пахлаву. Но если раньше это всегда было “Пахлава медовая!”, то в этот раз она никак не оглашала, что продает. Уже [из РФ] заехали первые “ура-патриоты”, туристы, которые сутками стояли в очереди на паром [соединявший Краснодарский край РФ и Крым]. И вот к этой женщине подбегает мальчик: “Тетя, а что это такое?” А она отвечает: “А это, мальчик, хворост в меду”.

И у меня был шок. Когда крымскотатарскую пахлаву называют “хворостом в меду” — это именно суть имперской политики, в которой одно подменяется другим.

Также помню, когда я первый раз попала на экскурсию в Ханский дворец [в Бахчисарае]. Мне было 7 лет. Полтора часа я ходила с русскоязычным гидом. И когда мы вышли, я у отца спросила: “Папа, когда же будет о крымских татарах?” Зато я все услышала про Екатерину II, как ее встречали, о российском величии и так далее.

К сожалению, до оккупации нарратив о том, что Крым — это исконно русская земля, был общепринятым. Общепринятым, в том числе, в западном мире. И с темой Крыма никто не хотел соприкасаться.

Крымская платформа справилась с задачей”

— Насколько сегодня Крым в повестке дня на международных площадках?

— После начала полномасштабной агрессии контекст существенно расширился.

Когда я уже 15 лет работала в государственной системе, объездила разные международные площадки, и мы говорили о Крыме. И я помню, какое сопротивление это вызывало, как никто не хотел говорить о Крыме. Отношение к Крыму было как к уже решенному вопросу: “а давайте не будем провоцировать”, “Крым — это ядерная война”, “для Путина это сакральная земля”. Мы все это слышали в неформальных беседах. И когда перед администрацией президента Зеленского встал вопрос, как мы работаем с темой Крыма, президенту была предложена идея Крымской платформы. И его личная вовлеченность в эту инициативу создала международную платформу, которая не имеет прецедентов в мире.

В мире нет платформы, которая была бы посвящена какой-то отдельной территории.

23 августа 2021 года мы провели первый саммит Крымской платформы. Это был беспрецедентный саммит, Украина таких мероприятий ранее не проводила. Тогда к нам приехали участники из более чем 40 стран и лидеры этих государств.

Это показало, во-первых, что Крым — это нерешенный вопрос. Второе — все-таки международное право имеет огромное значение. И третье — крымский урок. Крымский урок и сложный, и простой одновременно. Почему простой? Потому что мы понимаем, что если агрессия не останавливается, то она увеличивается. Сложный, потому что мы увидели это в феврале 2022 года с началом полномасштабного вторжения.

И сейчас, когда я езжу по разным площадкам, то говорю: если мир не сумеет консолидироваться и остановить российскую войну в Украине, то эта война станет еще больше.

И мы, наверное, как никогда до этого находимся на пороге глобальной войны. Она уже есть в информационном пространстве — это уже Третья мировая война. В пространстве экономики это уже Третья мировая война. Она просто не классическая, а комбинационная.

И что если мы это не остановим и этот крымский урок не заучим, то эта глобальная война будет переброшена на границы других стран уже физически.

Первое главное достояние Крымской платформы (особенно с началом полномасштабной российской агрессии) — мы вернули Крым в повестку дня. Это было ключевым, тактическим на первом этапе.

На сегодня 74 государства и международных организаций являются частью этой координационной платформы. Это треть мира.

Следующая главная заслуга Крымской платформы — мир признает, что Украина сама должна обозначить путь возвращения Крыма. Далее идет поддержка Украины в этом вопросе. Поэтому, мне кажется, что Крымская платформа справилась с задачей.

Кроме того, в рамках Крымской платформы проводится Черноморская конференция безопасности. В этом году мы будем проводить ее второй раз, в Болгарии. В прошлом году мы проводили ее в Румынии. Задача какая? По сути, сегодня в Черном море есть доминанта двух стран. Наша задача — интегрировать и наше видение, потому что мы являемся черноморской страной, и мы понимаем, что Российская Федерация является источником небезопасности в Черном море. Поэтому мы хотим призвать не только страны НАТО, но, в первую очередь, черноморские страны объединиться вокруг этого большого вызова и наработать общее видение.

То есть вся эта архитектура работает на то, что в итоге деоккупация [Крыма] произойдет так, как это видит Украина, и мир поддержит Украину в этом.

“Публичность спасает жизнь”

— На первом саммите Крымской платформы присутствовал заместитель главы Меджлиса крымскотатарского народа Нариман Джелял. После саммита Нариман вернулся в Крым, где его арестовали и потом незаконно осудили. Мы понимаем, что Джелял и иные задержанные крымские татары для Путина не просто политзаключенные, а рычаг давления и шантажа. Сейчас есть методы воздействия на Путина, чтобы их освободить?

— Когда Путин вошел в Крым, первой жертвой стал Решат Аметов — 33-летний молодой парень, который вышел с одиночным пикетом с проукраинским плакатом на центральную площадь Симферополя. Есть видеокадры, на которых [люди в камуфляжной форме] затаскивают его в машину, увозят в неизвестном направлении. Через несколько недель [15 марта 2014 года] его тело находят со следами пыток. Я видела фотографии этих следов пыток. Это действительно ужасные пытки. Я только могу себе представить, что пережил этот человек, отец троих детей.

И это был первый посыл о том, что проявлять свою волю небезопасно. С тех пор системно начались заключения. Они носили очень разный характер. Основным, тенденциозным является так называемое дело “исламского экстремизма” — сегодня уже почти две сотни людей сидят в российских тюрьмах, потому что их Россия считает экстремистами.

И это при том, что до 2014 года (и все это могут подтвердить) в Крыму не было ни одного террористического акта или проявления экстремизма как явления.

Но как только произошла оккупация, в Крыму почему-то резко стали жить в мире “экстремистов” и “террористов”. Это делается умышленно, так Путин формирует “банк узников”.

У Путина нет воли освобождать политзаключенных Крыма. Если он о своих людях не думает, для него жизнь российского гражданина совершенно не является ценностью, так что можно говорить о жизнях наших украинских людей? Путин открыто выражает свою ненависть и неприязнь вообще в принципе к Украине как к стране, к украинцам как к людям.

Был прецедент, когда по обращению президента Турции Эрдогана были освобождены два политзаключенных— Ильми Умеров и Ахтем Чийгоз, оба — замглавы Меджлиса, представительного органа крымскотатарского народа. И это чуть ли не единственный случай освобождения наших политузников как бы по договоренности между Эрдоганом и Путиным.

Мы турецкой стороне передавали списки по крымским татарам и украинцам, которые заключены в Крыму, с просьбой помочь в их освобождении. Насколько мне известно, эта тема неоднократно поднималась, но эффективных решений мы не видим.

Что мы можем сделать в этих условиях? Единственный способ этих людей хотя бы поддержать, как минимум, обеспечить им отсутствие пыток, чтобы их не убили в этих тюрьмах, — это публичность. Чтобы кейсы этих людей стали публичными, мы реализовали десятки проектов и на уровне Министерства иностранных дел, и на уровне экспертов. Это и публичное менторство, когда известные в мире люди — как американский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма, вице-президент немецкого Бундестага Катрин Геринг-Эккард, вице-спикер польского Сейма Малгожата Госевска, очень много дипломатов, лидеров в разных странах — берут менторство над тем или иным узником и рассказывают об этом человеке. Это и выставки, театральные перфомансы.

И ключевой месседж, что верность себе — это не преступление. Что за каждым арестом — судьба человека, история о том, что его дети, жена, мать, родственники 13, 15, 17 лет не будут видеть своего отца, мужа, сына…

Публичность спасает жизнь. Да, она не освобождает, но она спасает жизнь — как минимум, эти люди не будут убиты.

— Путин мыслит и ведет себя как террорист. А что нужно Путину от политических заключенных крымских татар?

— Это абсолютно террористическое поведение, которое транслируется в адрес нашей страны. Я себя спрашивала: почему все это происходит? Мне кажется, что это не о том, что я совершаю преступление и чего-то жду за это, или мне нужно это в обмен на что-то. Тут логика немного другая.

Мне кажется, что человек, который находится у власти десятками лет, он неизбежно теряет границу адекватности.

Путин, мне кажется, верит в свое “мессианство”, что он — Владимир, который пытается вернуть себе земли и восстановить величие той России, в которую он верит. Наверное, это было бы неплохо, если бы он это делал созидательными инструментами, например, развивал экономику в своей стране, или делал так, чтобы российский гражданин чувствовал себя в безопасности, а не в полицейской стране, получал много денег и жил, учитывая ресурсы этой страны, богато и вольготно.

А что делает Путин? Он нападает на другие страны, убивает и уничтожает. Думаю, если бы у него спросили: что ты хочешь? Вряд ли бы мы услышали какой-то четкий ответ. Потому что нам всем понять этого человека, а, соответственно, и политику России, достаточно сложно, потому что она иррациональна, она нелогична.

Как же действовать? Есть классика — с террористами не договариваются.

На нас напали, у нас не было выбора. И сегодня его, по большому счету, нет. Потому что если мы прекратим воевать — мы умрем. Мы понимаем, что Украина и Россия — это разные весовые категории, потому что Россия — это ядерная страна, это постоянный член Совбеза с правом вето, которое она сегодня использует как лицензию убивать украинцев. Это страна с огромной армией, с огромной экономикой.

Это как сравнивать с советско-финской войной 1939-1940 годов, когда Советский Союз со 170-миллионным населением напал на 3,5 миллиона финнов. Но при этом маленький народ не испугался и воевал за свои интересы. Также и мы, украинцы, не побоялись этого сделать.

Поэтому наша ключевая задача — убедить мир, что мы в этой войне не можем быть один на один с Россией. А если, предположим, Россия достигнет своих задач (что в теории тоже возможно), то тогда мир потерпит поражение. И не просто поражение, а мир будет вынужден платить еще большую цену, чем он платит сейчас, помогая Украине. Это сегодня миру доносит президент Зеленский, все высшее руководство страны.

Если мы этот тест, как человечество, как общество свободных людей, не пройдем, не остановим Путина в Украине, то тогда мир глотнет сполна яд этой системы — агрессивной, террористической, нечеловеческой и антигуманной.

“Если зло не остановить, этот ад может прийти к вам”

— Сегодня цивилизованный мир объединен как никогда, и вокруг Украины, и между собой. Что сейчас в приоритете в работе с международными партнерами?

— Это война за нашу Отчизну, война за нашу территорию, за наших людей. Но при этом она имеет глобальный аспект в силу того, что Россия — это не просто страна. Это страна, которая претендовала или претендует на глобальное влияние.

И если цивилизованный мир будет не способен помочь Украине настолько, чтобы мы победили, то тогда это большая угроза и сигнал для иных диктаторских режимов. Потому что Путин — это только одно из проявлений диктаторских режимов. Есть и другие, которые очень внимательно наблюдают за происходящим, и которые точно потом воспользуются возможностью достичь своих целей в других регионах. То, что мы видим в последнее время на Ближнем Востоке, — очередное подтверждение того, что когда есть брешь, она быстро может лопнуть.

Поэтому ключевое, что мы доносим, — что необходимо консолидировать усилия. Помощь, которая есть, ее на данный момент недостаточно. То есть оружие, оружие и оружие — это такая мини-формула, которой сегодня руководствуются все послы и дипломаты во всех уголках мира. Это, мне кажется, является ключевым на сегодняшний день.

Если объективно рассуждать: мобилизационный потенциал России огромен, на людей им начхать. Поэтому Россия всегда будет иметь больше военных, солдат. У России есть свой достаточно серьезный военно-промышленный комплекс. Они переформатировали свои тактики военного дела. И это является большой опасностью для нас.

Мы никогда не сможем ответить симметрично. У нас нет такого ресурса. В таких условиях Украина должна иметь технологическое преимущество. Ведь это война XXI века. Как сегодня говорят, это война дронов.

Без технологического преимущества Украина не сможет быть эффективной на поле боя. А пока она не будет эффективна на поле боя, у нас нет позиций для того, чтобы говорить о переговорах или о том, как мы заканчиваем войну.

Когда я слышу реляции о том, что, давайте садиться за стол переговоров, давайте договариваться, — для меня это звучит немного смешно. Несмотря на то, что именно у нас самое сильное желание не жить в войне. Украинцы больше всего страдают от войны, наши люди гибнут, наша инфраструктура страдает.

Только с начала этого года более 550 дронов и ракет было направлено на украинские города. Это огромное количество.

И вот говорят — садиться и договариваться. И что? Мы уже пережили “Минск”, мы знаем, что Российской Федерацией будут проталкиваться договоренности в их пользу. И имея сильную позицию на поле боя, и принимать эти позиции — для нас это все равно, что капитуляция.

Поэтому это очень сложный, чувствительный вопрос. И я бы призывала, прежде чем говорить о том, что, давайте договариваться, — понимать контекст, в котором мы живем. А контекст такой, что если мы прекратим воевать, — нас съедят, мы умрем.

— Складывается впечатление, что некоторые лидеры мира воспринимают эту войну как какую-то компьютерную игрушку. Такое ощущение, что они Бучу не видели, Ирпень не видели, Мариуполь, Марьинка стерты с земли… Ощущение, что они искусственно прикрывают глаза на глобальность этой российской агрессии. Это так?

— Я бы не шла по пути, что есть черное и белое. Это мое субъективное мнение. Человеческая психика устроена так, что пока ты сам не оказываешься в гуще войны или этой проблемы, ты не можешь полноценно получить этот опыт и, соответственно, действовать. Мы ожидаем от других лидеров или от других обществ, наций разделения с нами этой проблемы, этой войны, этой боли. Частично оно есть, но частично его и не может быть в силу того, что они не оказались в нашей ситуации.

Что мы делаем? Мы пытаемся на разных уровнях объяснять: смотрите, то, что мы проживаем сегодня, — это угроза для вас. Вот просто объяснять. Потому что есть барьеры естественного характера. Например, Европа живет комфортной жизнью. Мы говорим, что они платят за войну, но их платежка увеличивается на какую-то небольшую сумму. Так, раньше Европа покупала российские энергоносители, а сегодня она от них отказывается. Или, например, страны выплачивают дотации, оказывают иную помощь украинским гражданам, которых принимают у себя.

И мы говорим: смотрите, то, что мы проживаем, — это ад. И, к сожалению, мир устроен так, что если это зло не останавливается, оно просто увеличивается в пространстве. И этот ад может прийти к вам. Поэтому, давайте быть осознанными.

Это вообще большой тест. Никто не знает, что будет завтра.

У нас в августе прошлого года была конференция послов. И [главнокомандующий Вооруженных сил Украины] генерал Залужный презентовал свое видение войны. Он привел цитату одного из американских президентов, что лучший способ предугадать будущее — это его сформировать. Вот я абсолютно четко руководствуюсь сутью этой цитаты, и считаю, что мы все должны понимать, что единственный способ нам сформировать будущее, которое мы хотим, — это за него бороться и пытаться к этому будущему приобщить других, которые не живут в этой военной действительности. А если это не удастся, и, скажем, Путин достигает своих каких-то задач, то однозначно наша война — это лишь только начало.

— Недавно стало публично известно, что оборонная промышленность Болгарии работает практически в круглосуточном режиме, и основная часть этого производства идет в Украину. А в первые месяцы войны объем болгарского оружия для Украины достигал 30% от всей военной помощи. Также мы видим позицию Германию: еще в начале прошлого года канцлер Олаф Шольц отказывался предоставлять танки Leopard (“Леопард”), и буквально через месяц позиция изменилась. Более того, Германия стала европейским лидером военной помощи для Украины. Много ли еще таких позитивных кейсов, которые пока еще не раскрыты обществу?

— Ведутся переговоры по многим позициям, о которых мы не говорим публично. И не стоит о них говорить публично, потому что это чувствительная информация, ею может пользоваться противник.

Задача — сделать армию Украины максимально эффективной. А это возможно за счет того, что мы получаем те или иные позиции. Не только системы ПВО, не только оборонительные системы, но и наступательные системы, то есть целый комплекс всего. Переговоры ведутся.

Помните, в начале полномасштабной войны, когда только заходила речь о комплексах Patriot (“Пэтриот”), нарратив был — это невозможно. Сегодня мы живем уже в момент, когда “Пэтриоты” уничтожают российские ракеты “Кинжал”.

Украинская дипломатия руководствуется принципом — невозможное возможно. И только так, потому что войну иначе не выиграть.

Война, кроме физического аспекта, имеет аспект духа. Россия гибридными способами пытается этот дух сломить. Мы не можем позволить себе этого. Как говорит глава МИД Дмитрий Кулеба, мы не можем позволить себе усталость от Украины, от украинского вопроса. Он это транслирует партнерам. Потому что если эта усталость позволяется, это означает, что Путин победил, что мир проиграл, и что война будет в разных регионах.

“Хочется верить, что у нас будет Акмесджит вместо Симферополя, Кефе вместо Феодосии”

— На ваших кроссовках изображен Крымский (Керченский) мост. Что будет с реальным Крымским мостом? Что будем с ним делать?

— Есть две версии. Одна из них: мы дождемся, пока они покинут Крым через мост, и потом уничтожим мост как символ оккупации. Или же мы уничтожим его сразу, не дожидаясь отхода оккупантов.

— А что делать тогда с россиянами, которые колонизировали Крым?

— Добираться к себе домой можно по-разному, не только через мост. Раньше паромы ходили. Это я сейчас в шуточной форме отвечаю, конечно.

Если серьезно: в мире признают право Украины самостоятельно определять путь возвращения Крыма. И поскольку тема Крыма неразрывно связана с возвратом других территорий, с событиями на поле боя и с тем, как наша армия будет эффективно справляться с теми или иными задачами, то я думаю, что это будет какой-то гибридный вариант возвращения.

То есть никто не исключает дипломатию как инструмент. Например, опыт Хорватии. Когда страна воевала против диктатуры Милошевича, там у них была Сербская Краина (это что-то вроде так называемых “ДНР” и “ЛНР” на Донбассе). Хорватия две трети территории вернула военным способом, а одну треть — дипломатическим способом.

Думаю, что для Украины это тоже может быть кейс, что когда часть территории возвращать военным путем, часть — дипломатическим. Но Украина должна иметь сильную позицию для того, чтобы запускать какие-либо дипломатические переговоры.

— Феодосии вернется историческое название Кефе?

— Очень хочется. По деколонизации, в том числе исторических названий в Крыму, на сегодня есть уже промежуточные решения. Думаю, что этот трек будет продолжаться. Это тоже восстановление справедливости и честности в отношении друг друга. Я имею в виду в украинском обществе.

Мне хочется верить, что у нас будет Акмесджит вместо Симферополя, Кефе вместо Феодосии, Эски Къырым вместо Старого Крыма и так далее.

— В Крыму сейчас сильно ждут Украину, понимая, что Россия колонизировала полуостров, завезла туда очень много своих “ура-патриотов”?

— Мне кажется, что крымские татары в большинстве своем ждут Украину. В силу понятных причин. В силу того, что наш народ исторически страдал от России.

В Крыму было 30% этнических украинцев. Но вопрос: сколько из них ждут Украину, сколько из них не ждут или сколько из них, скажем, как манкурты — еще больше русские, чем этнические русские. Сложно сказать, нет такой статистики.

Но мы видим в Крыму движения сопротивления “Жовта стрічка” (“Желтая лента”) и “Крымская солидарность”. Видим и ряд других проявлений ненасильственного сопротивления — например, на праздники люди используют сине-желтые салфетки, шарики, салюты запускают по киевскому времени, а не по московскому. Люди таким даже банальным бытовым способом пытаются канализировать свое чувство неудовлетворенности от действительности. Таких признаков очень много. Я уверена, что достаточно много таких людей, и точно больше, чем кто-то может себе представить.

Но в то же время Российская Федерация тоже не дремлет. Например, идет активная пропаганда в образовательной системе (это тоже военное преступление) — начиная с детского садика и продолжая в школе, когда детям внушается, как хорошо жилось или живется с Россией, и как плохо было при Украине. Способов пропаганды очень много. В целом они формируют поколение, которое будет считать, что Россия — это могучая, великая страна, и что в Украине “нацисты” и “фашисты”. Это то, чем кормят в том числе наших граждан.

— А этому поколению на оккупированных территориях уже по 10 лет. Эти дети не видели Крым в Украине.

— Сто процентов.

Еще классическая политика России — воевать украинцами против украинцев. Это когда или принудительно, или другими способами наших граждан направляют на войну против украинцев.

Это большие преступления. И Украина ведет активный трек по защите своих прав в судебных инстанциях. Это Международный суд ООН и Международный уголовный суд. Мы ведем большие переговоры о том, чтобы запустить трибунал по преступлению агрессии. Есть группа стран, которая поддерживает трибунал, и идут переговоры о модальности этого трибунала — в какой форме он будет и где этот трибунал будет проходить.

То есть этот трек по восстановлению справедливости уже очень активен. Да, он немного длительный , но, мне кажется, что “Нюрнберг 2.0” будет.