О службе в теробороне, кино во время войны и о Крыме: интервью с режиссером Ахтемом Сеитаблаевым

Ахтем Сеитаблаев — украинский и крымскотатарский режиссер, сценарист, киноактер. Заслуженный артист Автономной Республики Крым.

Родился в Узбекистане в 1972 году. После окончания школы в 1989 году с семьей переезжает в Крым. Получил актерское и режиссерское образование. В Крыму ставил спектакли, снимался, срежиссировал первые фильмы. Его историческая военная драма “Хайтарма” признана лучшим фильмом 2013 года в Украине.

В марте 2014 года выехал с оккупированного Крыма. Осел в Киеве. В первые дни полномасштабного вторжения России в Украину записался в ряды территориальной обороны.

Ахтем Сеитаблаев — гость программы “Люди доброй воли” телеканала FREEДOM.

Ведущий — Сакен Аймурзаев.

“Очень быстро прошло ощущение некой растерянности”

— Вы после 2014-го всегда рядом с войной, переживали ее, снимали о ней. А с началом полномасштабного вторжения РФ в Украину вы уже сами в военной форме…

— 25 февраля [2022 года] вместе со своими товарищами подписал контракт. В те дни возле военкоматов было очень много людей. Мы 25 февраля полдня потратили, чтобы просто попасть туда, где еще идет набор. Это был 206-й батальон территориальной обороны города Киева. Это так называемый Подольский батальон, потому что потом зоной ответственности нашего батальона был Подольский район Киева, Печерск, охрана стратегически важных инфраструктурных объектов, патрулирование улиц и максимальная готовность оказывать свою посильную помощь регулярным войскам.

25 февраля вечером мы уже вместе с двумя ротами были в лесу под Гостомелем. Так начался еще один этап моей жизни.

Вопрос, идти или не идти, практически не стоял, потому что в 2022 году я физически себя чувствовал намного лучше, чем в 2014-м, когда собственными глазами видел оккупацию Крыма. Я в тот момент был в Крыму, и со здоровьем у меня не совсем все было хорошо.

24 февраля 2022 года — это было очень неприятное дежавю, ощущение растерянности почти такое же, как в 2014-м. Твой рассудок не желал принимать происходящее. Верить в это абсолютно не хотелось.

— Очень многие украинцы из мира кино, театра в первые дни начали искать возможность пойти на фронт. Это режиссеры, операторы, актеры, то есть люди, уж точно далекие от окопа. Насколько эти цеховые связи сохранялись?

— Мы практически постоянно поддерживали связь. По-хорошему неожиданный момент, когда мои студенты звонили мне в тот день и рвались со мной на фронт.

10 лет снимая военное кино, я думал, как сейчас приду, подпишу контракт, “сяду на коня”. Приеду домой, поговорим с любимой, с детьми и так далее. Ничего этого не было. Ситуация была такая, что ты приехал, подписал, получил оружие, тут же инструкторы выясняют твой уровень владения им.

Вечером мы уже были в лесу, в котором я не раз снимал, а сейчас он был совершенно другой. И вот смотришь на людей, которые с тобой приехали, и думаешь: мы же совсем не регулярные войска, да что мы сможем? На утро, конечно, это все прошло. Потому что утром ты начинаешь понимать, что рядом с тобой подавляющее большинство — люди, имеющие боевой опыт. Они спокойно, без паники дают тебе советы, как лучше сделать окоп, как лучше обозревать местность, как себя держать.

А когда ты знаешь, что через два-три окопа твой коллега — артист, режиссер, сценарист — очень быстро прошло ощущение некой растерянности. Наоборот, появилось ощущение уверенности, что никуда они (российские войска, — ред.) не пройдут, никакой Киев они за три дня не возьмут.

“Мы снимаем антологию Сил территориальной обороны”

— Когда вы поняли, что творчество должно вернуться и в вашу жизнь, что оно не может быть убито этой войной?

— Было некоторое такое отторжение. И это касалось не только советского кино, российского кино. Вообще, в принципе, какой-то художественной рефлексии, тем более на тему войны. Это продолжалось где-то до мая.

Но ситуация, люди быстро менялись. И я просил своих коллег и просто очевидцев, что если есть хоть минимальная возможность — снимайте на телефон, если есть камера — снимайте на камеру. Если вообще нет такой возможности, хотя бы в памяти своей сохраните, чтобы потом суметь воспроизвести, что видели, какие были эмоции, что происходило.

Когда мы вышли по ротации из леса под Гостомелем, меня на следующий день вызвали к командиру батальона и сообщили, что я назначен пресс-офицером 206-го батальона. То есть уже обязанностью стало освещать деятельность батальона и иногда выходить на YouTube-канале, иногда в прямой эфир на некоторых телеканалах. Это был определенный дайджест работы батальона, что происходит в Киеве. Естественно, мы опирались в первую очередь на сводки Генерального штаба ВСУ.

Война предъявляет свои требования, в том числе и в информационном пространстве. Самое главное, чтобы не навредить своим.

— Из этой деятельности выросло “ТРО медиа”. Расскажите немного об этом.

— Хочу сказать “спасибо” нашему начальнику службы связей с общественностью, полковнику Алексею Дмитрашковскому. Именно он по разным воинским подразделениям собрал нашу команду, которая сегодня называется “ТРО медиа”.

Наша команда в абсолютном большинстве состоит из профессионалов, которые в гражданской жизни были актерами, режиссерами, сценаристами, дикторами. С октября прошлого года мы снимаем антологию Сил территориальной обороны. Каждой бригаде посвящен отдельный фильм. Это и боевой путь, и портреты людей, их хобби, их профессии в мирной жизни, их семьи. На сегодня уже сняли два фильма, и состоялись их премьеры, в том числе и за границей.

Параллельно с этим идет каждодневная работа по наполнению социальных платформ, на которых мы вещаем, в том числе и для западного нашего слушателя и зрителя. В этом смысле хедлайнером является сотрудник “ТРО медиа” — гражданка США Сара. Она является военнослужащей украинской армии.

Это, в том числе, и разработка художественных фильмов, это съемка музыкальных клипов. Но все это объединено с военной тематикой и непосредственно с Силами территориальной обороны.

“Художественный контент — это территория, на которой легче всего договориться”

— Часть вашего цеха уехали за пределы Украины. Режиссеры, продюсеры, артисты и немало их. Какие чувства к ним вы испытываете?

— Это очень индивидуально. За эти два года я стал, наверное, жестче и непримиримее. И, может быть, гораздо эмоциональнее реагирую на какие-то вещи, на которые до этого реагировал не так эмоционально.

В отношении к коллегам лучше анализировать каждый случай отдельно. У всех же разная ситуация. Кто-то вынужден был спасать своих родных, детей. Кто-то за границей проводит культурологическую, волонтерскую деятельность.

Если же мы имеем в виду тех, для кого войны не существует, — да гори они синим пламенем.

Много коллег выходят на связь. Мол, привет, Ахтем, мы сейчас находимся там-то, есть возможность, например, выступить на телеканале, на радио, сделать показ фильма. И мне не обязательно физически находиться там. Выходишь в прямой эфир или записываешь какое-то обращение, ответы на вопросы, передаешь таким образом идею, которую ты бы хотел, чтобы поняли зрители после просмотра документального, художественного фильма.

А художественно обработанная и трансформированная история, как показывает мой опыт, гораздо лучше воспринимается, особенно политиками на Западе. Как раз потому, что у них уже давно сложилась традиция — узнавать о чем-то через художественную рефлексию.

И потому художественный контент — это та территория, на которой легче всего не просто договориться, а найти точки соприкосновения. Ты даешь информацию, они еще больше узнают Украину.

“Где русский язык — там “русский мир”

— Вы родились в Узбекистане, это Центральная Азия. Как достучаться до народов Центральной Азии, тюркских народов России, которые либо одурманены, либо до сих пор подключены к русскому телевизору?

— Во-первых, я с большой теплотой вспоминаю свое детство. При этом понимаю, что я родился именно там в результате политики геноцида, которую проводил Советский Союз по отношению к крымскотатарскому народу и, собственно говоря, ко всем народам.

Я не испытываю какой-то неприязни к национальностям. Я в жизни разговариваю на трех языках — украинском, крымскотатарском и русском.

Когда говорят, мол, вы запрещаете русский язык. Нет, мы не запрещаем. Мы от него отказываемся не потому, что язык плохой. А потому что ваш лидер именно на этом базирует свою стратегию, не имеющую ничего общего ни с международным правом, ни просто с правом нормального человека.

Где русский язык — там “русский мир”. И этот “русский мир” — это же не Санкт-Петербургский балет. Это же ни Чехов, ни Куприн.

Болевая точка, когда ты с ужасом понимаешь, что по YouTube-статистике в Украине российский контент находится в лидерах или в тройке лидеров по количеству просмотров. И, прежде всего, молодыми людьми. И это ужасно.

Что с этим делать? Да, где-то очень жесткими государственными, законодательными мерами. Но при этом снимать свое кино, ставить свои спектакли, печатать свои книги. Максимально делать все для того, чтобы наш контекст был доступен везде.

Мы все в первую очередь должны стать бенефициарами нашей победы. Чтобы быть ими, нам нужно сделать все для того, чтобы в то время, когда на поле боя происходят победы, чтобы у тебя в доме, условно говоря, твои дети не смотрели “Маша и медведь”, а смотрели “Котигорошко”, воспитывались на наших ценностях, на наших героях.

В Израиле, наверное, не зря до сих пор мы не услышим музыку Вагнера. Потому что есть сильная внутренняя привязка, что Вагнер был любимым композитором Адольфа Гитлера.

“Русское “авось” формирует и государственную, и семейную политику“

— О Крыме, который пока еще оккупирован. Война постепенно переместилась и на полуостров. Мы видим то там, то там взрывы, регулярные подрывы Крымского моста. Вы можете объяснить, почему россияне все равно продолжают туда ехать, причем везут туда и детей?

— За более 20 лет президентства Путина выросли почти три поколения. И они считают, что таким образом они показывают всему миру и в первую очередь этим малороссам, что “мы их не боимся и даже с детьми едем”, что “Крым наш”.

Их не беспокоит момент, что они захватили чужое и принесли много горя. Нет. Они убеждены в том, что они “возвращают в родную гавань”.

А сами едут и детей везут — это так называемое русское “авось”. Это “авось” формирует и государственную, и семейную политику.

Это видно по всему, по убеждениям и поступкам этих людей. Ну, разве может нормальный человек рассматривать бывший в употреблении унитаз как приз за свое участие в войне? Разве может нормальная женщина советовать своему мужу насиловать украинских девчат? Разве нормально снимать вещи с убитых (убивать вообще не обсуждается) и это потом пересылать домой?

Это результат создания биологических существ, которые, в том числе, абсолютно убеждены, что их армия самая сильная, что Крымский мост выстоит. “Почему?” — “В телевизоре видел”. Это нежелание выходить из зоны комфорта. Плюс ценовая политика в Крыму. Понятное дело, что если цены буду выше, чем в Сочи, то на полуостров никто не поедет.

И только неотвратимость наказания за совершенное преступление — от самого маленького до самого большого — может это всё исправить. Так устроен человек. Если человек уверен в том, что за совершенные им деяния ничего не будет, то человек это делает. Я не поклонник Аль Капоне, но мне нравится его фраза, что “пуля очень многое меняет в голове, даже если попадает в задницу”. Это в том смысле, что каждое преступление, а тем более ужасное преступление, обязательно должно быть наказано.

Отсутствие наказания за совершенные преступления приводит к вседозволенности и к маниакальному удовольствию совершать насилие над людьми.

“Фиксация путешествия к самому себе”

— Первый фильм, который вы захотите снять после победы Украины, о чем он будет?

— После победы я бы взял свою любимую, поехал и показал ей мой Крым. И если бы при этом со мной была камера или телефон, я бы просто рассказывал бы и фиксировал.  

Наверное, это была бы теплая, динамичная, со многими интересными фактами история, которые у меня накопились. Я очень сильно интересуюсь всем — исторические факты, археологические раскопки, красивые места, люди…

То есть это была бы, скорее всего, фиксация путешествия к самому себе, по своей родной земле.